["DU" N 741, Швейцария, 2003]
Дэвид Боуи в разговоре с писателем Ханифом Курейши
"У МЕНЯ БЫЛ ПЛАН С ТЕХ ПОР,
КАК МНЕ ИСПОЛНИЛОСЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ"

Дэвид Боуи и Ханиф Курейши росли в одном и том же лондонском предместье и знают друг друга еще со школьной скамьи. Для экранизации романа Курейши "Будда из предместья" Боуи сочинил одноименную песню, да и весь остальной саундтрэк к этому фильму. Разговор состоялся в 1993 году и печатается на немецком впервые.

Курейши: - Когда ты учился в школе у тебя уже был план?
Дэвид Боуи: - У меня был план с тех пор, как мне исполнилось восемь.

Курейши: Как так получилось?
Дэвид Боуи: Мой отец принес с собой домой пару платинок, которые кто-то послал "Доктору Барнардо". Он работал пресс-агентом при детском доме "Доктора Барнардо". Как-то раз произошло следующее: одна семья прислала целую кучу пластинок. Все это были сорокопятки со здоровой дыркой посередине. И он принес их с собой целый ворох, чтобы я мог послушать. Там была одна из Литтл Ричардовских, это была...

Курейши: О, я ее знаю.
Дэвид Боуи: Да. Она была замечательна – "She’s got It": "Sweet little girl that lives down the street / I’m crazy, but I say she’s sweet…" (Поет.) "She’s got it". Но у меня был только проигрыватель на 78 оборотов в минуту.

Курейши: Да, с такой вот иголочкой...
Дэвид Боуи: Вот-вот, поэтому у меня ничего не получалось. Прошли месяцы, прежде чем я услышал эту пластинку на правильной скорости. Как только я ее услыхал, сразу же захотел играть на саксофоне в группе Литтл Ричарда. Такой была моя мечта лет в восемь – девять. Я хотел быть одним из Литтл-Ричардовских саксофонистов. Тогда-то я и купил мой первый саксофон – "селмер"... Из такого странноватого, похожего на бакелит материала. Такой же, как у Джонни Данкворта. Такая розовая пластмасса с золотыми клапанами. Они были очень дешевыми. Но я мог, конечно, платить только в рассрочку. Мне пришлость таскать заказы для мясной лавки, чтобы выплатить первый взнос.

Курейши: И ты сам научился играть?
Дэвид Боуи: Да, начал я сам. А потом я обнаружил, что Ронни Росс, джазист, живет в нашем районе.

Курейши: В Бромли?
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: Правда?
Дэвид Боуи: Да. Он жил на... О, Боже, где же это было? Не могу вспомнить. Да, это было в Бромли. Нет, в Алдингтоне. В любом случае, недалеко. В один прекрасный день я ему позвонил и спросил: "Можно мне к вам зайти? Вы будете мне давать уроки?" А он ответил: "Вообще-то я этого не делаю, но заходи, пожалуй. Как насчет субботы вечером?" Так что я к нему пришел и начал учиться. После десяти уроков я решил, что выучил достаточно, теперь я могу играть. Так что я бросил уроки. Я ему сказал: "Теперь, Рон, я буду играть с группой и стану рок-звездой." А он: "Ага. Для рок-н-ролла ты выучил как раз достаточно." Но самая ирония в том, что годы спустя мне удалось заполучить его на сессии Лу Рида – для "Walk on the Wild Side": Рон играл на баритон-саксе. В конце сессии – а у меня тогда были ярко-красные волосы и не был бровей – я вошел в студию, и он сказал мне: "Большое спасибо!". А я ему: "Нет, это я вас должен благодарить. Это самое меньшее, что я могу для вас сделать." Он говорит: "Что это вы имеете в виду?" А я: "Ну, вы меня научили играть на саксофоне." Он: "Что, правда, что ли?"

Курейши: Он не мог вспомнить?
Дэвид Боуи: Нет. Он спросил: "А когда это было?", а я говорю: "Помните того мальчика, который к вам приходил. Мне тогда было лет девять-десять." "Боже ж ты мой, - говорит он, - ведь вы мне тогда сказали, что будете рок-звездой." "Да", - говорю я.

Курейши: Замечательная история. У тебя были герои среди английских поп-звезд?
Дэвид Боуи: Сид Барретт из Пинк Флойд.

Курейши: Где ты видел Пинк Флойд?
Дэвид Боуи: Думаю, впервые в "МакркИ"... Либо там, либо в Сент-Мартиновской художественной школе. Где-то там. Они тогда еще были полу-профи. А я, кажется, тогда еще ходил в художку. Сид был первым в рок-музыке, кого я видел с мэйкапом. У него были ногти покрашены черным лаком, тонны туши на ресницах, черные тени – он был таким загадочным. Что-то андрогинное в нем было, и меня это просто приводило в восторг. Он был... Конечно, у парня были проблемы с психикой, как мы это позднее узнали. Но в нем было что-то прямо внеземное. Это очень трогало меня, он был словно бесполым, что-то в этом роде. Как будто бы плыл в десяти сантиметрах над землей. Вот это было то самое – то место, где и мне хотелось быть. Но я не знал, что это за место. Я только знал, что он действительно существует.

Курейши: Так значит ты научился в восемь лет играть на саксофоне?
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: Когда ты был уже тинейджером и больше не играл на улице, а ходил в школу, у тебя, значит, вот что было уже на уме. Ты думал: "Это не все. Я буду чем-то другим." Думал ли ты тогда: "Я буду работать в банке" или "Я стану адвокатом"?
Дэвид Боуи: Нет, никогда. Ни единой секунды. Никогда в жизни я не сомневался в том, что я буду английским Элвисом Пресли – настолько, насколько к нему можно было приблизиться. Даже в восемь – девять лет я думал: "Я буду самой великой звездой Англии". Это было решение. Я думал: "Оно окупится. Я сделаю именно так."

Курейши: Что в твоих родителях и их отношении к миру навело тебя на мысль, что ты можешь этого добиться?
Дэвид Боуи: По-видимому то, что во мне было так мало от них. Я никогда не мог поговорить со своим отцом. Он был милейшим человеком, и я его по-настоящему любил. Но мы никогда не могли о чем-то поговорить по душам. Все, что только приближалось к эмоциональному уровню, было "абсолютно запрещено" - "абсолют ферботен". К нему было не подступиться. Все бы только смутились и замолчали и сказали: "Хватит!" или "Что это значит? Почему ты хочешь об этом говорить?".

Курейши: С кем же ты говорил? Кто был первым человеком, с которым ты ты поговорил по душам, будучи тинэйджером?
Дэвид Боуи: Джордж, я думаю. Джордж Андервуд. Теперь он иллюстратор. Джорджи был таким чуваком, с которым я мог по-настоящему поговорить. И он до сих пор мой лучший друг. Потрясающе по-прежнему встречаться с людьми, которых я знал еще в восемь лет и до сих пор знаю. Просто потрясающее чувство.

Курейши: Это необычно, когда такой юный человек, еще ходящий в школу, развивает ощущение будущего. Обычно не думаешь даже о завтрашнем дне, не говоря уж о том, чем будешь занят через 10 лет.
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: Это чувство – имень план – очень меня интересует. Когда я читаю твои ранние интервью, ты там говоришь о том, насколько ты решителен.
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: И ты говоришь о том, что презираешь ленивых людей.
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: Ты не любишь людей, которые ничего не делают.
Дэвид Боуи: Нет.

Курейши: И ты думаешь: "Удалось ли мне пробиться достаточно рано?"
Дэвид Боуи: Сейчас я совершенно точно знаю, что львиная доля этого честолюбия и прыти выросла из желания убежать от самого себя, из чувства собственной недостаточности и хрупкости, из чувства, что тебя никто особенно не любит. Весь этот багаж, который человек таскает с собой – чувство, что тебя не любят, эта жалость к себе, - я прогоняю все это не только тогда, когда цепляюсь за работу, но и в конечном счете за людей и за роли. Не знаю, было ли это уже до меня – то, что рок-звезда изображает из себя что-то такое, чем на самом деле не является – только затем, чтобы убежать от самого себя. Оглядываясь назад, думаю, что я сделал именно это.

Курейши: Значит, ты чувствовал себя дома более чужим, чем в обществе людей на улице.
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: Ты понимаешь, что я имею в виду?
Дэвид Боуи: Да-да, совершенно точно. Я действительно чувствовал себя дома чужим. У меня никогда не было такого чувства, что я могу с кем-то по-настоящему поговорить. Я очень много времени проводил в своей комнате. Вот это и был мой настоящий мир. Там у меня были мои книги, моя музыка, мой проигрыватель. Все только в моей комнате наверху.

Курейши: А что делали твои родители?
Дэвид Боуи: Мой мир был в комнате наверху. Когда я хотел выйти из своего мира на улицу, мне приходилось пройти через эту нигдешнюю землю – гостиную и прихожую.

Курейши: Что же такого делали твои родители, что тебе так не нравилось, что ты все время проводил в своей комнате?
Дэвид Боуи: Ругались. Ну, как обычно... Не знаю. Вся эта фигня насчет остальной семьи – все это мне было глубоко чуждо. Все эти дяди и тети и кузены и все эти семейные притчи, все это меня абсолютно не интересовало. Сегодня я жалею, что не прислушивался, потому что знаю очень мало о своей семье, и я мог бы узнать гораздо больше.

Курейши: И ты мог бы узнать больше о самом себе.
Дэвид Боуи: Возможно. Но мой мир был наверху в моей комнате. И у меня был брат, единоутробный брат; он появлялся в моей жизни всего два – три раза, а в 1986 году покончил с собой. Он был по-настоящему интеллектуальным человеком. Когда мне было около 12-ти, он сподвиг меня читать битников, всю эту американскую карусель, которую я бы в школе никогда не узнал. И он любил джаз. Он подвел меня к идее, что джаз был "хиповым". И я на нее очень быстро подписался. Я думал: "Просто круть". И слушал много джаза. Но потребовались годы на то, чтобы я его действительно понял. Только лет в 15 – 16 я полюбил джаз по-настоящему, но я слушал Эрика Долфи и Джона Колтрейна – вещи, которые были слишком высоки для моего понимания. Но я считал, что должен их любить. Первым, кто меня действительно зацепил, был Чарли Мингус – Чарли Мингус и Роланд Керк. Потому что это было так эксцентрично, причем эксцентрично в таком стиле, который я действительно мог понять.

Курейши: Ты заинтересовался шмотками, став тинэйджером?
Дэвид Боуи: Да, тут же.

Курейши: Сколько тебе было – четырнадцать?
Дэвид Боуи: Нет, раньше. Возможно, тринадцать. Но в 1961 действительно понеслось, значит, в четырнадцать. Тогда я таскал модовские шмотки в школе. Торчал от них по полной. А в пятнадцать я бросил школу. Тогда я стал ездить в Лондон на поезде. Я начал подражать одному типу, который тоже ездил в этом поезде. Боже, забыл его имя. Лесли, кажется. Он был топ-модом всей округи. Первым, кого я видел с макияжем. На нем был мэйкап, когда он ездил в город на этом поезде. Ужасно "хиповый" - итальянские пиджаки, белые льняные джинсы – ах как круто. Боже, как же это было круто. Сегодня это просто мода. Он очень походил на лос-анджелесский стиль. Самое важное в этом стиле был блэйзер и белые джинсы. К тому же он носил челси-боты, но с блестящими чулками – розовыми или зелеными блестящими чулками! Да еще с тенями для глаз под цвет чулок.

Курейши: И все это в поезде по дороге на работу?
Дэвид Боуи: Точно. В поезде по дороге на работу. Волосы у него были взбиты и с пробором посередине. Просто вопиюще и совершенно ненормально. И я думал: как же мне это нравится – то, что он ни то, ни другое. Понимаешь?

Курейши: Да.
Дэвид Боуи: Быть всегда вовне. Всегда иметь чувство, что ты стоИшь снаружи. Так что я слизал с него этот стиль – так на один-два года.

Курейши: Сколько тебе было лет, когда ты ушел из рекламного агентства?
Дэвид Боуи: Тогда начались мои систематические перебежки от одной группы к другой. Некоторые просуществовали всего по одной неделе, других хватило на пару месяцев. Но по существу все это были ритм-энд-блюзовые группы. Тогда мне стало ясно, что поп-музыка, которая мне нравится, скорее примыкает к ритм-энд-блюзу, чем к року. Но мне больше было не достаточно просто петь песни других людей, и в это время все завертелось очень быстро, по крайней мере, в моей голове. Я не только начал писать песни для групп, в которых играл, я считал также, что есть интересные возможности их интерпретировать – поставить на сцене. Я посмотрел пару театральных постановок и тому подобных вещей...

Курейши: В Лондоне?
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: А что ты смотрел?
Дэвид Боуи: Ну, одна из вещей, которые припоминаю, потому что она на меня произвела большое впечатление лет этак в 17, это "Я – камера".

Курейши: Ага.
Дэвид Боуи: Освещение было просто фантастическое. Я долго не понимал, что освещение, которого я ищу, - это своего рода Брехтовское освещение, создающее дистанцию между публикой и сценой. Но тут я это понял и проследил его путь назад вплоть до немецких экспрессионистских фильмов. Я начал понимать зрительный ряд, который мне нравился; я понял, как именно он на меня действует.

Курейши: Ты охотно танцевал?
Дэвид Боуи: Да нет, в этом я был не особенно хорош. Я никогда не был настоящим танцором. Я казался себе неловким и неуклюжим. Гораздо охотнее я стоял впереди группы и пел песни перед всеми этими людьми. Почему это так, я, видно, уже не узнаю. Это и сейчас так. Для меня нет абсолютно никакой проблемы петь перед пятьюдесятью тысячами людей или отыграть двухчасовое шоу. Но в разговоре с другими людьми я спотыкаюсь сам о себя, становлюсь нервозным, и мой язык словно немеет. До сих пор. Стало, конечно, гораздо лучше, чем раньше, но химию, за это ответственную, я так и не понял.

Курейши: К тому времени ты уже уехал из дому?
Дэвид Боуи: Да. Я уехал очень быстро.

Курейши: Ты жил в Лондоне?
Дэвид Боуи: Да, я хотел сбежать как можно раньше.

Курейши: Ты посещал после этого родителей?
Дэвид Боуи: Время от времени. Исключительно ради выгоды. Потому что мне нужно было постирать и т.д. и т.п. Никогда потому, что у меня была потребность с ними повидаться. У меня было такое чувство, что я их использую. Так оно и было. Когда мой отец умер в 1968-м [sic], меня, конечно, замучила совесть. И главное, это случилось как раз в том момент, когда я только-только начал взрослеть и понимать, что и я должен протянуть ему руку, если мы хотим друг друга действительно узнать. Он умер в самое неподходящее время, потому что я хотел ему так много сказать и так о многом спросить его. Все эти стереотипные сожаления, когда твой отец умер, а ты еще с ним не выяснил отношений. Боже, что за ужас. Я чувствовал себя так... "Черт! Не подходящее время! Не сейчас! Еще нет!" Это было ужасно. Я ненавидел этот момент. Он меня по-настоящему зацепил.

Курейши: Он тебя зацепил потому, что теперь тебе пришлось искать убежища у матери?
Дэвид Боуи: Нет. Мне и тогда было трудно с ней сблизиться. Я был почти зол, что... Ах, оставим это. Нет, прошло долгое время прежде чем я сумел найти подход к своей матери, потому что и ей всегда было очень трудно выразить свои чуства. В девяти из десяти случаев ее чувства прорывались в виде ярости. Если она обо мне беспокоилась, она никогда не говорила: "Дэвид, мне надо с тобой поговорить." Она взрывалась: "Какого дьявола ты там опять творишь?!" Всегда только "Не смей то, не смей это" и "Да знаешь ты вообще, что ты творишь со мной и своим отцом?". О, Боже...

Курейши: Тебе приходила когда-нибудь в голову мысль, что ты как музыкант обречен на вечную печаль?
Дэвид Боуи: Я всегда знал, что это моя судьба. Я никогда не думал, что способен быть особенно счастливым. Я принял это как плату за способность писать песни и сочинять музыку. Думаю, ты что-то получаешь и что-то теряешь. Был действительно такой момент, когда я подумал, что мне никогда не удасться завязать с кем-то настоящих отношений, что я так и останусь навсегда абсолютно одиноким. Но в награду я получил способность сочинять.

Курейши: В качестве компенсации...
Дэвид Боуи: Да. В качестве компенсации я получил способность творить магию музыкой. Собирать вместе все эти разные компоненты и создавать нечто, что меня самого и, возможно, пару других людей действительно вдохновляет. Потом ты начинаешь приглядываться к этом процессу, сравнивать с другими художниками в истории и говорить себе: "Они были такими же. Они всегда были раздолбаны в конец и влачили страдальческую жизнь, но посмотри, что за великое искусство они создали." И ты, конечно, не готов подумать о тех художниках, которые вели размеренную гармоничную жизнь и тем не менее были великими художниками. Ты говоришь себе: "Они - исключение из правила. А тебе суждено дойти до ручки, ты должен это принять."

Курейши: Страшный договор, нет?
Дэвид Боуи: О, Боже, это просто смешно.

Курейши: Посмотреть на Пикассо, так думаешь – этот парень проторчал 90 лет взаперти у себя в комнате только чтобы рисовать.
Дэвид Боуи: Да.

Курейши: Что за глупый пес. Но ведь он заключил этот дьявольский договор.
Дэвид Боуи: Точно.

Курейши: Но ты ведь свой договор теперь порвал, нет?
Дэвид Боуи: Можно сказать, почти что так.

Курейши: Ты для меня ассоциируешься скорее с 70-ми, чем с 60-ми.
Дэвид Боуи: Само собой. В шестьтидесятые я просто плыл по течению, потому что ничто мне по-настоящему не нравилось. Я просто пробовал все, действительно все. Так было тогда. Даже моя сексуальная ориентация была тогда... Я искал того, чего я действительно хочу. И я этого не знал точно. То же самое было и с искусством. Рок того времени я ненавидел. Это был не тот рок, который я хотел играть. Я хотел делать что-то связанное с театром, что обладало бы символическим весом. Но я не знал, чем это должно быть. И тогда нагрянули 70-е. Бэнг! Очень возбуждающе, потому что я вдруг понял, что это мое время. Странно. У меня было такое чувство, что в 60-е я только пробовал водичку – ученичество; я узнавал, как и что. Но когда настал 1970-й, я подумал (щелкает пальцами) "Вот теперь отчаливаем. Боже, как же это возбуждающе. Только теперь все начинается." Я просто знал это. Я знал, что это мое время. Был тогда один фильм, произведший на меня действительно большое впечатление. Он назывался "The Queen". Не знаю, помнишь ли ты такой.

Курейши: Нет. Кто его снял?
Дэвид Боуи: Понятия не имею. Это был того рода фильм для художников, конца 60-х... нет, скорее середины 60-х. Тогда в жизни геев происходили две действительно феноменальные вещи. Ведь тогда это еще было полным табу. Хотя принято считать, будто бы именно 60-е принесли с собой свободную любовь, и все такое, - все это полная чушь.

Курейши: Кругом цвело сплошное мачо.
Дэвид Боуи: Абсолютное. Тебе надо постараться посмотреть этот фильм. Это был документальный фильм об одной дрэг-квин, пробивавшейся через все европейские конкурсы. Но тогда, когда я смотрел этот фильм, я считал ее самым прекрасным созданием, которое когда-либо видел. Я считал, что мне легче всего завязать отношения с кем-нибудь, вроде нее, не в настоящий момент, но если бы у меня были настоящие отношения, то с кем-нибудь, вроде нее. В этом я был абсолютно убежден. И в то время, когда я проходил через всю эту бисексуальную фазу, я всегда чувствовал притяжение к красивым трансвеститам - или дрэг-квинс. Была там такая сцена, в которой она спускалась по эскалатору (черно-белая сцена, в крупинчато-черно-белом цвете), и я думал: "О, Боже. Спуск в ничто." Во мне это вызывало такой отклик. Потому что там опять шла речь о мире между мирами. Это очень отвечало моему опыту и причинам, по которым меня тянуло в этом направлении. Прошло совсем немного времени, и я установил свою гетеросексуальность, но в любом случае этот мир был для меня невероятно притягателен.

Курейши: И в чем же заключалась эта притягательность – в гламурности? В аутсайдерстве?
Дэвид Боуи: Аутсайдерство было важнее всего остального. И в другом плане тоже. Мне нравились эти люди. Потому что они были так открыты навстречу некоторым вещам – музыке, например. Лондонские гей-клубы были единственными, где можно было послушать хорошую музыку.

Курейши: Это и сейчас так. Как ты думаешь, не имели ли чего-то общего вещи, вроде "Королевы", с твоим желанием почувствовать себя аутсайдером? Понимаешь, что я имею в виду? С желанием самого себя сделать аутсайдером?
Дэвид Боуи: То есть, сделать себя еще большим аутсайдером, чем я и без того себя чувствовал?

Курейши: Да.
Дэвид Боуи: У меня было такое чувство, что равнодушие моих родителей подтолкнуло меня к этой позиции аутсайдера. Потом я пошел в этом направлении дальше. И пошел до конца. И это вызвало у меня желание действительно разбить все табу.

Перевод с нем. AlexB